Для Персонаж/роль Уильям Соул

Уильям Соул

My body is a cage that keeps me
From dancing with the one I love
But my mind holds the key

«My Body Is A Cage» by Peter Gabriel

Здесь очень темно, темно до той степени, что можно различать отдельные градации черного в беспроглядной тьме. Наверное, это не совсем правильно, вы не уверены. Лампочка перегорела еще в прошлом году, но у отца никак не доходили руки ее заменить. Ваша семья нечасто пользовалась этим подвалом, и в случае необходимости можно было просто пошире распахнуть тяжелую дверь, чтобы свет из коридора проникал внутрь.

Но холодная как лед металлическая дверь не открывается уже несколько дней.

Воспоминания — забавная штука. Вы не знаете точно как для других людей, но для вас они никогда не выстраивались в четкий последовательный ряд, подобно фильму. Нет, скорее они напоминали вам напечатанные на глянцевой бумаге снимки, сделанные невидимым фотографом, который пристально следил за самыми яркими моментами вашей жизни. Снимки, которые можно внимательно рассматривать в любом порядке, ища маленькие и незаметные детали, наполненные смыслом.

Первый снимок запечатлел высокого и широкого мужчину, приобнимающего за плечи стоящую перед ним хрупкую и тоненькую женщину, на руках которой спокойно спал ребенок. Естественно, этот ребенок — вы. Мужчина и женщина — ваши отец и мать, Саймон и Илона. Если присмотреться, то можно обратить внимание на то, как они смотрят в камеру — в глазах отца гордость и напор, а взгляд матери смиренно опущен вниз, но не на ребенка, как можно было ожидать, а в пол. Большие руки отца сомкнуты на ее плечах так, словно они силой удерживают ее на месте. За спиной родителей можно увидеть угловатый силуэт 1 городской больницы Бостона, вашего родного города. В правом нижнем углу — полустертые цифры, 31.03.2151. День вашего рождения.

Сейчас вы уже знаете то, о чем всегда догадывались — на этом снимке должен был быть еще один человек, ваш старший брат Джереми, но к этому моменту он уже долгое время болел и почти не выходил из больницы. Как рассказывала мама, вы даже видели его несколько раз, но почему-то совершенно не помните. Этого снимка у вас нет.

Джереми умер от рака, когда вам исполнился год. Как вы догадываетесь теперь, для родителей это стало большим ударом. Просматривая снимки со старой камеры, которую вы нашли в этом самом подвале в детстве, вы не могли не удивиться тому, чего почти никогда не видели вживую — на этих снимках ваши родители счастливо улыбались. Но это было очень давно. И не с вами.

Ваш дом стоял в старом районе Бостона, на Бульваре Чаепития, 29. Здания там хоть и теснились друг к другу, зажатые между бетонными высотками и портовыми складами, но были просторными, с высокими потолками, и их стены словно носили отпечаток других эпох.

Толстые каменные стены, сквозь которые не слышно криков.

Вы ежитесь от холода, который, кажется, струится со всех сторон, заковывая ваши руки и ноги в ледяные цепи. Обхватив колени, вы пытаетесь удержать последние остатки тепла, которые вырываются из вашего тела даже с вашим дыханием. Тем не менее, вы прижимаетесь ближе к ржавой и еще более холодной, чем каменные ступени, двери всем телом, чтобы слышать хоть что-то и не остаться одному в пугающей и беззвучной темноте.

В доме вам никогда особо не нравилось. Было в нем что-то мрачное и гнетущее, но неуловимое, подобно туману. Еще с детства вы помните это странное ощущение, словно белые стены и потолок давят на вас. Родители покрасили в белый все комнаты, говоря, что это цвет чистоты. Но вам всегда казалось, что это цвет холода и траура.

А еще в доме было много икон. Ваши родители были весьма религиозны, и в раннем детстве вам это казалось очень естественным. Скорее странными казались люди, которые не верят в то, что Бог есть. Ведь если не Он придумал и сотворил ваш дом и все что его окружает, то кто? В каждой комнате висело распятье, а молитвы перед едой и сном никогда не вызывали у вас особых вопросов и проблем. Конечно, чем вы старше становились, тем больше у вас становилось вопросов, но Бог, в отличии от отца, никогда не ругал вас за то, что вы плачете или жалуетесь.

Ваш отец всегда был строгим человеком. Владелец небольшой транспортной компании, где кроме него работало еще с десяток сотрудников, он везде, на работе и дома, прививал строжайшую дисциплину. Существовали четкие правила, продуманные отцом. Такое чувство, что на все случаи жизни: в котором часу садиться обедать, где вам можно гулять, сколько раз в месяц можно есть мороженное. За малейшую провинность вам серьезно доставалось, и как вам казалось, порой совершенно несоразмерно проступку, но, как любил говорить ваш отец: «я наказываю не за само деяние, а за нарушение моего запрета». Поэтому вы очень быстро научились трижды думать, прежде чем что-то совершить. Родители называли это благоразумием, но это «благоразумие» очень часто потом не давало вам принять решения в жизни. Постоянные сомнения в себе и своих поступках, словно маленький липкий червяк, обвились вокруг вашего хребта, заставляя сжиматься сердце в самый неподходящий момент.

Ваша мама была очень тихой и скромной женщиной, занимавшейся домашним хозяйством. Она переехала в Бостон из Италии и поэтому в качестве подработки давала языковые уроки через Экстранет. Иногда она вам пела, и получалось это у нее, как вам кажется, гораздо лучше, чем у хористок в церкви, в которую вы ходили каждое воскресенье. Но делала она это очень редко, зато часто смотрела на вас печальным взглядом, словно вы чем-то ее расстраиваете, даже если ничего не делаете.

Нельзя сказать, что ваши родители не любили друг друга. Это было бы неправдой. Но вам часто казалось, что это люди, которые очень отдалились друг от друга и которые живут вместе больше по привычке, чем по общему желанию. Вы ни разу не видели, чтобы отец держал мать за руку или чтобы мама улыбалась, когда он возвращался с работы. Возможно, в доме по Бульвару Чаепития, 29 всех любил только Бог.

Этот шум вы слышите уже некоторое время. Он не ритмичный, скорее сбивчивый и неровный, похожий на шум моря в порту, когда туда прибывает тяжелое транспортное судно, и услышать его можно лишь прижимаясь ухом к холодной двери, отчего по лицу словно пробегает ледяная молния. Он кажется таким далеким, но сейчас, кажется, что это единственное, что удерживает вас от падения. Куда? Почему-то вы не хотите знать...

Ваша жизнь довольно круто изменилась, когда вы пошли в школу. С некоторым удивлением вы узнали, что далеко не все люди придерживаются принципов, которые ваши родители буквально впихивали в вас с детства. Почитание и уважение к старшим не поможет завоевать уважение сверстников, а подставляя правую щеку, вы не решите конфликтов, которые довольно часто возникают между детьми. Ваша осторожность и сдержанность также не находили особого понимания среди сверстников, которые принимали эти качества за слабость и нелюдимость. Причем, чем старше вы становились, тем больше камней преткновения между вами и вашими сверстниками становилось, и тем меньше у вас было шансов все изменить.

А изменить вы пытались, особенно поначалу. Вы пытались разговаривать, спорить, даже драться. Но за драки вас строго наказывали, причем не было важно, начинали ли вы или были просто жертвой. На попытки объяснить родителям ситуацию, ваша мама призывала не уподобляться тем глупым детям, быть выше этого и ждать, «ведь они скоро сами все поймут», а отец призывал стойко переносить все лишения, ведь «Терпение лучше храбрости (притчи 16:32)». Но время шло, и ничего не менялось. И, не имея возможности опереться на родителей, не сумев найти точки соприкосновения со сверстниками, вы в какой-то момент четко осознали, что остались один.

Одиночество подкралось незаметно и неслышно, но вы четко помните момент, в который осознали его присутствие. На этом снимке вы стоите с портфелем за спиной перед таким огромным, по сравнению с вами, зданием школы. Темное дождливое небо низко нависает над строением, почти накрывая его сплошным одеялом облаков. На вашей светло-бежевой куртке и ярко-зеленом рюкзаке — огромное коричневое пятно грязи, оставшееся после того, как ваши школьные «друзья» толкнули вас в лужу грязи. Вам хочется плюнуть на все и пойти в школу, но вы понимаете, что это будет очередной день, полный насмешек. Вам хочется все бросить и пойти домой, но там ждут только наказания и непонимание. Даже Богу, кажется все равно. В ваших глазах слезы и осознание того, что вы один и вам совершенно некуда идти.

Вам очень страшно. Вы даже не знаете, от чего больше стучат ваши зубы — от нестерпимого холода, заставляющего коченеть, или от липкого чувства страха, заставляющего ваше сердце стучать так громко, что вы перестаете слышать шум с той стороны двери. Двери, которая может никогда не открыться.

Жизнь текла мимо вас, просачивалась, не задерживаясь, словно вода сквозь неплотно сжатые пальцы. Вы были на хорошем счету у учителей, ведь вы вели себя тихо и скромно. Вы хорошо учились, вам легко давался материал, но вы были недостаточно инициативны, чтобы вас заметили. Игры и забавы сверстников также как будто просто проходили стороной, а дома вы искали повод, чтобы лишний раз не попасться на глаза отцу, не забывая улыбаться и отвечать «все хорошо» на вопрос о ваших делах. В один из таких дней, когда вы после школы разбирали старые вещи, скопившиеся в подвале, вы и натолкнулись на камеру.

Это была очень старая камера из начала-середины XXI века. Еще без всех этих современных функций, вроде встроенного голо-проектора и одновременной 3D-съемки с нескольких позиций, с разрешением матрицы меньше 10 мегапикселей, с побитым и потертым корпусом — нечто среднее между хламом и антиквариатом. Но именно это незамысловатое устройство как будто дало вам хоть какие-то краски в этом серо-белом мире.

Фотосъемка, да еще на таком устаревшем оборудовании, это весьма сложное дело. Необходимо было учитывать множество нюансов для того, что снимок получался хотя бы сносным. Но, глядя сквозь объектив камеры на мир вокруг себя, вы понимали, что он не так уж и плох. Волшебная кнопка словно давала возможность вам остановить на мгновение проносящуюся мимо вселенную, вырвать яркий миг из будничных объятий бесконечных невыразительных дней.

Именно тогда вы узнали про Джереми, про улыбающихся родителей, про всю ту жизнь, которую вы не увидели. Камера словно сняла некий занавес с вашего прошлого и будущего одновременно, показав среди них вам новую дорожку. Теперь вы ждали новых дней, а не плыли по ним в ожидании еще больших неприятностей и сложностей. Вы изучали мир вокруг себя и, странное дело, через объектив он выглядел совершенно по другому.

Особенно вам нравилось то странное ощущение, некая власть, которую давала камера, власть остановить время в любой момент, когда вам захочется. Наверное, поэтому лучше всего у вас получалось ловить в кадр движение, тот неповторимый момент изменения, запечатлевая его в статике. Взмах крыльев бабочки за вашим окном, последние листья, слетающие с дерева возле дома, волны, расходящиеся от камня, брошенного в залив — на ваших снимках они выглядели, как живые. Вам нравилось по ночам при свете ночника рассматривать сделанные снимки, маленькие вселенные, вашей волей сжатые в двумерную плоскость.

Естественно, это далось вам не сразу. Первый приличный снимок, который было не стыдно показать другим людям, у вас получился в 14. И чем лучше становилось ваше мастерство, как фотографа, тем хуже становились ваши отношения с миром за пределами объектива. Учителя начали жаловаться, что вы стали невнимательны на уроках, ведь они стали вам гораздо менее интересны. Родители ругались на то, что вы пропадаете в своих выдуманных мирах, вместо того чтобы заняться чем-то серьезным. А сверстники просто смеялись и называли чудиком, не забывая иногда толкнуть при встрече или испортить кадр. И даже Эмили Уотсон из параллельного класса, которая никогда не смеялась над вами, всем говорила, что тот чудесный снимок, где она с распущенными волосами, развеваемыми ветром на фоне грозового неба, сделан профессиональным фотографом.

Но к этому времени, это все — ну кроме Эмили, наверное, — почти перестало вас печалить. Весь мир вокруг вы стали воспринимать немного по-другому. Понимая, что вы не такой как все, вы сами решили сменить свою суперпозицию, переместившись с позиции актера на позицию оператора, смотрящего за развивающимся вокруг действом как бы со стороны. Вы стали отрешенным и сосредоточенным, и вместо друзей или понимания вы искали удачные кадры. Это было гораздо легче. Но только днем.

Ночью все возвращалось. Давящее чувство одиночества перемалывало грудную клетку так, что хотелось рыдать. Никому в целом мире не было дело до того кто вы и что думаете. И даже если вас не станет — никому не будет дела. Вы один — в этой бесконечной темноте. И даже спустя столько лет своей жизни вы всегда спали с ночником, чтобы не дать демонам одиночества поглотить вашу душу.

В полной темноте ваши скрюченные пальцы скребутся по металлической поверхности двери, но вы не чувствуете этих прикосновений — руки онемели. Вы даже пытаетесь кричать, прося прощения и зовя на помощь, замолчав лишь тогда, когда ваше горло издает уже только хрип. Но в этом доме очень плотные стены и никто не слышит ваших криков.

С течением времени ваша вера, поблекшая с самых детских пор, снова начала помогать вам. Вы не совсем были уверены в том, что все эти истории о страдании и искуплении имеют место быть, но одно вы знали точно — Господь сделал чудесной эту Вселенную. Она настолько прекрасна, насколько и безгранична. Ваш отец видел во всех этих путях между звездами и странных существах их населяющих лишь происки злых сил, но, как казалось вам, Бог не зря сделал мир именно таким, какой он есть. Возможно, именно поэтому Он дал вам такой странный дар — останавливать мгновение и увековечивать его в вечности. Возможно, именно этим и нужно прославлять Его и Царствие Его. Может быть это даже знак, знак к тому, чем вам стоит заниматься в жизни и к чему стремиться.

Естественно, такими странными мыслями не стоило делиться с родителями. Вы прекрасно понимали их возможную реакцию, но все равно она стала для вас весьма неожиданной.

В принципе, этот «серьезный разговор с отцом» мало чем отличался от всех прочих. Вы старались сохранить спокойное выражения лица и считали про себя секунды до тех пор, пока этот кошмар не закончится, и вы не сможете вернуться обратно за свое безопасное стекло камеры, получив очередное наказание, вроде недели на хлебе и воде. Но в этот раз камера была в руках у отца. Вы лишь краем уха слышали что-то про «неподобающее увлечение», «замкнулся в себе», «портишь жизнь», «непослушание», потому все ваше внимание было приковано к сосредоточению вашей жизни, которое отец тряс в руках. Вас практически парализовало, а в горле стоял комок, не позволяющий вымолвить ни слова. Ваш кокон, защищающийся от мира, рушился на куски. В буквальном смысле рушился, потому что разъяренный вашей реакцией отец с размаху швырнул камеру на пол.

Глядя на все это словно со стороны, вы не могли не отметить, что получался просто шикарный снимок. Двое похожих людей, застывших в таких непохожих позах. И вращающийся металлический корпус камеры, приближающийся к полу, символизирующий силу одного и разбитую жизнь другого. Так смотреть проще. Со стороны, ведь это происходит не с вами, а с каким-то очень одиноким и несчастным человеком.

Когда вы услышали испуганный вздох матери и вскрик отца и смогли снова смотреть своими глазами, то увидели что камера и не собирается разбиваться. Она не собирается даже падать, вися в воздухе в тридцати сантиметрах от пола, повинуясь жесту ваших скрюченных пальцев вытянутой вперед руки. Именно тогда вы-актер поняли то, что уже давно знали вы-оператор — если очень сильно постараться, то можно остановить часть сцены, чтобы снять ее наиболее удачно.

И ваш страх стал еще сильнее. Камера упала на пол, уже без всякого вреда для себя. Вы даже успели выдавить из себя про Божье благословление на вас, но тут отец пришел в себя. И впервые за всю свою жизнь ударил вас. Пока он тащил вас к двери подвала, сквозь пелену боли вы слышали что-то про «дьявола, завладевшего моим сыном», прежде чем стальной занавес отгородил вас от внешнего мира. И всякого источника света.

Вы не знаете, сколько минут, часов или дней вы здесь провели. Среди полной темноты, которой вы боялись с детства, каждое мгновение казалось годом. Вы сами не знали кто вы. Зачем вы. И почему вы. Оставалось лишь сидеть у тяжелой, как грехи человечества, двери и молиться. Но даже на это вскоре перестало хватать сил.

Постепенно тьма становится все больше, она убаюкивает и укрывает, подобно покрывалу. У вас больше не осталось сил бороться с холодом и страхом, и вы, раскинув руки, медленно падаете навстречу длинной вертикальной полоске света.

Падаете и приземляетесь на что-то, что подхватывает вас и отрывает от земли. Света становится больше, он слепит, заставляет кружиться голову, но изгоняет тьму вокруг. Откуда-то издалека, из-за пределов этого невыносимого света вы слышите эхо голосов. Кажется, что-то похожее на плач матери, незнакомый женский голос «…так с сыном абсолютно противозаконно!» и гневный крик отца «…не мой сын!». Один из голосов раздается очень близко, почти вплотную, и вы с трудом понимаете, что он исходит от человека, который несет вас на руках.

— Все в порядке, мистер Соул, — голос очень спокойный, почти безэмоциональный, и до вас далеко не сразу доходит, что обращаются именно к вам. Все слова доносятся откуда-то очень издалека.

– Вы в безопасности. Я специальный агент Сэнд, и мы отвезем вас в безопасное место.

«Вы меня тоже запрете в темноте?» — думаете вы, но то ли произносите это вслух, голосом которого не слышите, то ли этот высокий и худой мужчина может читать ваши мысли. В этом состоянии вы ничему не удивляетесь.

— Никакой темноты, мистер Соул. Мы отвезем вас туда, где вы будете среди таких же как вы. Особенных детей с особенным даром, который не смогли понять ваши родители. Вы больше никогда не будете один».

Прежде, чем погрузиться в спасительное беспамятство среди мерцающего красным и синим света сирен, вы успеваете заметить, как злобно крича, ваши ночные демоны, хоть и на время, но отступают в темноту.